• Уэстморленды [Джудит Макнот], #3

Глава 4

 Сидя в крохотной каюте и глядя пустыми глазами на бедняжку Мэг, Шерри ничего так не желала, как снова оказаться в Ричмонде, в обществе тетушки в их крохотном трехкомнатном домике, с неизменным чайником на столе, и всю оставшуюся жизнь наслаждаться теплым чаем и скукой.

 Но если британские законы таковы, как говорит Мэг… Шеридан вообще не вернется домой и никогда не увидит тетушку. Эта мысль просто убивала ее.

 Шесть лет назад, когда Шеридан впервые приехала к старшей сестре своей матери, перспектива не встречаться больше с Корнелией Фарадей показалась бы ей необычайно счастливой, но отец лишил ее возможности выбора. До того дня он возил ее за собой в фургоне, груженном всевозможными товарами, начиная от мехов и косметики и кончая жестяными чайниками и вилами, предметами роскоши и предметами первой необходимости, которые он продавал или обменивал на фермах и в хижинах, встречавшихся на пути.

 А путь себе они выбирали сами. Зимой двигались по восточному побережью на юг, а летом – на север. Иногда, залюбовавшись необыкновенно красивым закатом, они сворачивали на запад или же вслед за журчащей речушкой делали поворот на юго-запад. Зимой, когда дороги заносило снегом, они находили приют либо у фермера, либо у владельца лавки, которые обычно нуждались в паре свободных рук, и тогда ее отец-ирландец отрабатывал их ночлег.

 Где только не приходилось ночевать Шеридан к тому времени, когда ей исполнилось двенадцать лет: и на сеновале, и на перине в доме, населенном хохочущими дамами в ярких шелковых платьях с такими глубокими вырезами, что казалось, их груди вот-вот вывалятся наружу. Но кем бы ни была хозяйка дома, где они ночевали, – женой ли фермера или же проповедника с постным лицом, или дамой в пурпурном шелковом платье, отороченном черными перьями, все они души не чаяли в ее отце, Патрике, и по-матерински заботились о самой Шеридан. Да и как можно было не любить ее отца, такого приветливого и обходительного и к тому же трудолюбивого, готового за ночлег и еду работать от зари до зари. И благодарные женщины кормили его как на убой и баловали любимыми лакомствами.

 Шеридан они ласково поддразнивали рыженькой и хохотали до упаду, когда отец называл ее своей «маленькой морковкой». Они подставляли ей под ноги скамеечку, когда она изъявляла желание помочь мыть посуду, а когда уезжала, одаривали лоскутами, иголками и нитками, чтобы она могла сшить одеяльце или платье для своей куклы Аманды. Шеридан обнимала их, благодаря за себя и за Аманду, а они смеялись, уверенные в том, что она не шутит, и целовали ее на прощание, шепча ей на ушко, что она вырастет красавицей, а Шеридан тоже смеялась, уверенная в том, что они шутят. Потом они с грустью смотрели вслед фургону, увозившему Шеридан и ее отца, махали им и кричали: «Бог в помощь!», «Поскорее приезжайте опять!».

 Ему не раз предлагали остаться, взять в жены то ли хозяйскую, то ли соседскую дочку.

 – Спасибо, – с улыбкой отвечал ирландец, – но это было бы двоеженством, потому что мать Шеридан жива. В моем сердце. – При этом глаза его темнели.

 Они всегда темнели, когда отец вспоминал о маме, и Шеридан становилось так грустно! Но спустя некоторое время на лице его снова появлялась улыбка. Маму и маленького брата унесла страшная болезнь с мудреным названием «дизентерия», и после этого папа долго не мог оправиться, целыми днями молча сидел у очага в их крохотной хижине, потягивая виски и совершенно забыв об урожае, гниющем в поле, не говоря уже о том, чтобы что-то посеять. Он не разговаривал, не брился, почти ничего не ел, и казалось, его нисколько не волновало, подохнет или не подохнет от голода их мул. Шестилетняя Шеридан, привыкшая помогать маме, теперь взвалила на себя всю ее работу.

 Но отец как будто не замечал, как ей трудно. В один поистине роковой день девочка обожгла обе руки и вдобавок сожгла яичницу, которую жарила для отца. Превозмогая боль и сдерживая слезы, девочка потащила к ручью белье, захватив обмылок, встала на колени и опустила в воду фланелевую рубаху отца, с грустью вспоминая те счастливые дни, когда они ходили к ручью вместе с мамой. Мама стирала и что-то тихонько напевала, а Шеридан присматривала за маленьким Джейми, который, гукая, плескался в воде и шлепал своими пухлыми ручонками по солнечным зайчикам. Мама очень любила петь, научила Шеридан английским народным песням, и они вместе пели их во время работы. Иногда мама умолкала и, наклонив голову набок, со странной, горделивой улыбкой слушала пение Шерри. А то вдруг обнимет ее крепко-крепко и скажет: «Голосок у тебя такой нежный и какой-то особенный – ну прямо как ты сама». Или еще что-нибудь в том же духе.

 Глаза Шерри затуманивались слезами от этих воспоминаний. Словно живую, видела она перед собой маму, в ушах звучала ее любимая песня. Вот мама улыбнулась, глядя на маленького Джейми, потом перевела взгляд на Шеридан, насквозь промокшую, будто она вместе с братишкой плескалась в воде, и сказала: «Спой нам что-нибудь, ангел мой…»

 Под впечатлением этих воспоминаний Шеридан попробовала спеть, но голос прерывался от слез. Девочка утерла их тыльной стороной ладошек и вдруг заметила, что рубаха отца плывет вниз по течению. Достать ее Шерри не могла и, забыв о том, что она уже большая и должна быть мужественной, подтянула колени к груди и, зарывшись лицом в мамин фартук, зарыдала от горя и страха. Она плакала, раскачиваясь взад и вперед, вдыхая аромат полевых цветов и трав, пока совсем не охрипла.

 «Мама, – молила она сквозь рыдания, – ты так мне нужна, так нужна, так нужна! И маленький Джейми тоже. Пожалуйста, вернись к нам! Вернись! Вернись! О пожалуйста! Я не могу без тебя, не могу!»

 – Я тоже не могу, – услышала она голос отца, но не тот чужой и безжизненный, который был у него много месяцев, а родной, до боли знакомый, чуть охрипший от переполнявших его чувств. Он сел рядом и обнял ее. – Но держу пари, вдвоем, радость моя, мы справимся. – Он вытер ей слезы и продолжал: – Хочешь, давай бросим все и отправимся путешествовать, ты и я? Что ни день, то приключение. У меня было много приключений, когда я путешествовал. И во время одного из них я познакомился с твоей мамой, когда проезжал через Шервинз-Глен в Англии. В один прекрасный день мы с тобой поедем туда, но с шиком. Не так, как уезжали оттуда с твоей мамой.

 Перед смертью мама Шеридан с тоской вспоминала о живописной английской деревушке, где родилась, о том, как ходила в большой зал на танцевальные вечера. Возле дома приходского священника вдоль белой ограды в изобилии росли необыкновенно красивые алые розы, сорта Шеридан, и мама решила назвать так свою первую дочку. Желание отца еще раз побывать в Шервинз-Глен, видимо, возникло у него после смерти матери, и девочка никак не могла вначале понять, почему папу так тянет туда. Ведь он сам ей рассказывал, что наиболее влиятельный человек в деревне по имени эсквайр Фарадей – настоящее чудовище, что его все ненавидят, и в то же время собирался выстроить себе дом рядом с домом эсквайра, разумеется, если вернется туда.

 Впервые отец встретился с Фарадеем, когда привез ему из Ирландии для его дочери великолепного коня, и, поскольку в Ирландии у отца никого не осталось в живых, он решил поселиться в этой деревне и поработать у эсквайра в качестве грума и тренера по верховой езде.

 Лишь когда Шеридан исполнилось одиннадцать лет, она узнала, что вероломный, бездушный, высокомерный эсквайр Фарадей – родной отец мамы!

 Ее всегда удивляло, что отец увез маму из ее любимой деревни, а потом уговорил уехать в Америку вместе с ее старшей сестрой, которая затем осела в Ричмонде и уже не захотела уезжать оттуда. Как ни странно, они увезли с собой только коня, не считая того, во что были одеты, и небольшой суммы денег. Этого коня по кличке Финиш-лайн мама буквально обожала и не пожалела средств, чтобы переправить его морем в Америку, но по прибытии на место вскоре продала.

 Из разговоров родителей Шеридан поняла, что Англию они покинули скоропалительно из-за каких-то неприятностей, однако точно ничего не знала. А отец, видимо, не собирался удовлетворять ее любопытство, и пришлось Шеридан набраться терпения и ждать, когда у них появится дом в Шервинз-Глен, чтобы самой во всем разобраться на месте. Теперь прямых вопросов Шеридан отцу не задавала, все ходила вокруг да около. И все-таки ей удалось кое-что понять. Отец рассчитывал на крупный выигрыш в карты, хотя ему постоянно не везло. Но он надеялся на чудо, полагая, что в один прекрасный день фортуна снова ему улыбнется.

 – Все, что мне нужно, дорогая, – усмехаясь говорил отец, – это длинная полоса везения за правильно выбранным игорным столом. Было время, когда я выигрывал по-крупному, и оно снова придет. Нутром чую.

 И Шеридан верила, потому что отец ни разу ей не солгал. Так они переезжали с места на место, беседуя то о самых тривиальных вещах, обсуждая тетушек с их привычками, то о сотворении мира и других серьезных проблемах. Их бродячий образ жизни многим казался странным.

 Шерри он поначалу не нравился, даже пугал ее, но скоро она привыкла и полюбила его.

 Раньше она и представить себе не могла, что за их фермой и лугом есть какой-то другой мир. Теперь же за каждым поворотом открывалось что-то новое. А какие интересные люди встречались по пути! Одни направлялись в такие экзотические места, как Миссисипи или Огайо, и даже в Мексику! Другие возвращались оттуда.

 От них Шеридан узнала об удивительных странах с удивительными обычаями и столь же удивительным образом жизни. А поскольку и Шеридан, и ее папа были добры и приветливы, многие путешественники, не желая с ними расставаться, двигались с той же скоростью, что и фургон Бромлеев. И Шеридан затаив дыхание слушала рассказы негритянской четы Изикьела и Мэри об Африке. Там, кстати, их звали совсем по-другому. Имена изменить нетрудно, чего не скажешь о крутых завитках черных волос и черной коже, блестящей и гладкой. Они научили девочку своим песням, непохожим на те, что пела она, несколько монотонным, но в то же время поднимающим настроение.

 Через год после того, как они расстались с неграми, одним пасмурным зимним днем им встретился старый индеец с глубокими морщинами на дубленом лице. Под ним был конь в яблоках, резвый и молодой, полная противоположность всаднику.

 После долгих уговоров он привязал коня к заднему борту фургона, забрался внутрь и, когда Шеридан спросила, как его зовут, сказал, что Спящая Собака. В ту ночь, сидя у костра, он по просьбе девочки спел индейскую песню, казалось, состоящую из одних гортанных звуков, и при этом, как бы аккомпанируя себе, хлопал ладонями по коленям. Шеридан с трудом сдержала улыбку, чтобы не обидеть его, однако индеец это заметил, сразу умолк, и глаза его сузились.

 – А сейчас, – сказал он повелительным тоном, – ты спой.

 Шеридан теперь было так же привычно петь песни с путешественниками у костра, как и беседовать с ними. И она, не раздумывая, запела ирландскую песню, которой ее выучил папа, – о страданиях юноши, потерявшего возлюбленную. И вдруг, в самом трагическом месте, Спящая Собака издал какой-то странный, похожий на смешок звук. От быстрого взгляда Шеридан не ускользнуло появившееся на лице индейца изумление. Она поняла, что на этот раз он с трудом сдерживает смех, и оборвала пение.

 – Слезы, – изрек индеец тоном превосходства, ткнув в нее пальцем, – удел женщин.

 – О, – с досадой возразила Шеридан, – ирландцы, наверное, так не считают, потому что в их песнях мужчины плачут. Этой песне меня научил папа, а он ирландец. – И она взглянула на отца, ища поддержки. – Ведь мужчины у нас на родине плачут, правда, пап?

 В глазах отца заплясали смешинки, он выплеснул остатки кофейной гущи в костер и ответил:

 – Ну видишь ли, дорогая, если согласиться с тобой, мистер Спящая Собака будет всю жизнь думать, что Ирландия – страна печали, что все мужчины там плаксы и рукава у них насквозь промокли от слез. Ничего хорошего, верно? Если же не согласиться, ты сочтешь своего папу лгуном, а песню, которой я тебя выучил, лживой. Тоже не годится.

 И, заговорщически подмигнув ей, он сказал:

 – А что, если ты перепутала слова и в песне поется об итальянцах, а не об ирландцах?

 Дело в том, что, путешествуя уже целых три года, они играли в игру «А что, если…», которую сами придумали, и сейчас она была как нельзя кстати. Иногда вопросы бывали довольно серьезные: «А что, если конь захромает» или же: «А что, если явится фея и предложит загадать желание», но независимо от вопроса выигрывал тот, кто быстрее всех давал исчерпывающий ответ.

 Шеридан это почти всегда удавалось. И отец не без гордости заявлял, что ему за ней не угнаться.

 На какой-то момент девочка, сдвинув брови, задумалась, а затем с веселым смешком объявила о своем решении:

 – Самое лучшее – притвориться, будто у тебя срочное дело, и таким образом уйти от ответа. Что бы ты ни сказал, попадешь в неловкое положение.

 – Ты права, – рассмеялся отец и вежливо пожелал Спящей Собаке доброй ночи. Веселая словесная перепалка не вызвала и тени улыбки у стоического индейца, зато сквозь пламя костра он бросил на Шеридан долгий, внимательный взгляд, поднялся и, не проронив ни слова, отправился ночевать в лес.

 На следующее утро Спящая Собака предложил Шеридан прокатиться на его коне, и она сразу заподозрила, что удостоилась такой чести лишь потому, что индеец предпочел ехать с комфортом в фургоне, вместо того чтобы трястись на лошади, однако признаться в этом ему было неловко.

 Шеридан, никогда не ездившая верхом, если не считать катания на дряхлой кляче, тащившей их фургон, не без трепета оглядела прекрасного резвого коня и уже хотела отказаться, когда встретила насмешливый взгляд индейца. С притворным сожалением девочка сообщила, что у них нет седла, на что Спящая Собака, теперь уже с презрением, заявил, что индейские девушки, как и мужчины, не пользуются седлами.

 Он продолжал смотреть на нее с вызовом, видимо, догадываясь, что она трусит. Этого Шеридан не могла стерпеть. Уж лучше она рискнет жизнью, чем позволит какому-то старику презирать ее, а заодно и всех ирландских детей.

 И Шеридан с решительным видом подошла к индейцу и взяла у него повод. Он и не собирался подсадить ее. Тогда она, подведя животное к фургону, залезла внутрь и, подтянувшись, села на коня.

 Боже, и зачем только она это сделала! Земля показалась ей слишком далекой и очень-очень жесткой. Она пять раз падала, чувствуя, что индеец и его норовистый конь смеются над ней. А на шестой так разозлилась и от своих неудач, и потому, что ныло все тело, что уцепилась за повод, подскочила, изо всех сил дернула коня за уши, обозвав его дьяволом по-немецки, поскольку слышала это слово от немецкой четы, ехавшей в Пенсильванию, и уселась наконец верхом. Ей не понадобилось много времени, чтобы понять, что индейским коням по душе больше грубость, чем робость: животное перестало брыкаться и вставать на дыбы и пошло мягкой, спокойной рысью.

 В тот вечер у костра, наблюдая, как готовит ужин отец, Шеридан, мучаясь от боли в спине, изменила позу, невольно встретившись взглядом со Спящей Собакой, впервые с того момента, как днем ранее привязала коня к фургону.

 Вместо того чтобы прямо сказать, что ей недостает ловкости индейских девушек, Спящая Собака пристально смотрел на нее в свете колеблющегося пламени костра и вдруг ни с того ни с сего спросил:

 – Что значит твое имя?

 – Мое имя? – переспросила она после минутного раздумья и объяснила, что ее назвали по имени цветка на родине ее матери, в Англии, которая находится за морем. Индеец недовольно заворчал, и Шеридан спросила: – Ну хорошо, а как бы вы меня назвали?

 – Какой же ты цветок? – сказал он, внимательно рассматривая ее веснушчатое лицо и растрепанные волосы. – Ты – огонь. Ты – пламя. Ты – пылающий факел.

 – Что? – Шеридан рассмеялась. – Вы хотите сказать, что мои волосы такого же цвета, как огонь?

 Даже враждебность индейца и его норовистый конь никак не повлияли на дружелюбие и любопытство девочки, она просто не умела долго злиться.

 – А вот папа, – улыбнулась она, – зовет меня морковкой. Морковка – это овощ… ну, как… маис. Она тоже рыжая, как я. Точнее, оранжевая.

 – У белых имена не такие красивые, как у индейцев.

 Шеридан очень хотелось сказать, что уж лучше называться морковкой, чем собакой, но, будучи девочкой вежливой и воспитанной, она воздержалась, только спросила:

 – А как бы меня называли индейцы?

 – Огненные Волосы, – ответил он. – А если бы ты была мальчиком, – Мудрый на Века.

 – Как это?

 – Ты уже мудрая, – попытался он объяснить. – Мудрая, но не старая. Молодая.

 – О, мне бы очень хотелось называться мудрой! – воскликнула Шеридан, подумав, что индеец ей решительно нравится. – Мудрая на Века, – повторила она, очень довольная, бросив взгляд на улыбающегося отца.

 – Ты женщина, – надменно возразил индеец, остудив ее пыл, – а женщины не бывают мудрыми. Твое имя – Огненные Волосы.

 Шеридан не возмутилась, даже не заикнулась о том, что папа считает ее очень умной, потому что индеец ей все равно нравился, и примирительно сказала:

 – Огненные Волосы – очень красивое имя.

 Впервые за все время старик улыбнулся и сразу помолодел. Видимо, догадался, что его высказывания могли показаться Шеридан обидными.

 – Нет, ты Мудрая на Века, – сказал он, пытаясь загладить неловкость, и улыбнулся папе: мол, решение это окончательное и обсуждению не подлежит.

 Отец одобрительно кивнул, и Шеридан уже в который раз подумала о том, какая замечательная штука жизнь. Пусть внешне все люди разные, в душе они мало чем отличаются друг от друга.

 Все любят посмеяться, побеседовать, помечтать… и, что греха таить, похвастать своей отвагой и смелостью.

 Ведь печаль – родная сестра плохого настроения, а плохое настроение быстро проходит. Шеридан сама в этом не раз убеждалась.